В девятом круге было жарко. Так жарко, что он и забыл. Долгие годы он метался в основном между коротким спасительным забытьем второго круга и местами службы, один дальше другого, словно император каждый раз ухитрялся найти еще более глубокую точку в жопе мироздания, чтобы отправить туда когда-то славного герцога Абигора.
У него уже давно не было иллюзий насчет отношения владыки к его персоне. Мэндос вряд ли был на него сердит или еще что-либо подобное. В таком случае он бы избрал более изощренное наказание, а то и вовсе замучил бы до смерти, как многих его товарищей. Герцог был почти уверен, что просто наскучил его величеству до ужаса, и убить его вроде как не за что, вот и отшвыривает каждый раз от себя как конфетный фантик.
С одной стороны, оно может было и к лучшему. Таким образом считай и принципы не были особенно задеты. Он вроде продолжал служить короне, а вроде сам по себе, никому не нужный. Периодический собутыльник и милый друг Элликен не считается - слишком редко виделись.
Герцог посадил Змея в значительном отдалении от ворот дворца, и довольно большое расстояние проделал пешком. Полезно было проветриться немного, прислушаться к неясному беспокойству внутри - все-таки неспроста этот вызов случился, как ни крути.
В дворце он первым делом отрекомендовался какому-то придворному холую о том, что прибыл такой-то, по приказу такому-то, извольте доложить. И остался ждать, рассеянно глядя на свое искаженное отражение в пузатой золотой вазе на мраморном постаменте. Отражение имело огромный нос и вытянутую конскую челюсть, уходящую в перспективу.

Абигор уже давно был не в том возрасте, чтобы чувствовать мандраж перед встречей с императором, поэтому все то время, что пришлось ждать, он провел все в том же созерцании своего криворожего отражения, и напоследок даже высунул язык, проверяя, станет ли его лицо в вазе еще ужаснее, чем показывают и так.
На этом его и застал холуй, пригласивший проследовать в покои императора, а вовсе не в тронный зал. Это наводило на мысли о том, что Мэндос затеял для своег оподчиненного не публичное представление, а какой-то междусобойчик.
И все-таки, Абигор трепетал перед ним всю жизнь. Молодым не мог подавить тошноту и дрожь, теперь же - пусть едва заметно, но сосало под ложечкой. Император был слишком сложен и хитроумен для него, сколько ни живи, все не знаешь, чего ожидать.
- Приветствую, мой император, - он привычно  исполнил офицерский поклон, а не светский, задержался в нем на пару учтивых секунд и разогнулся. Его лицо сейчас выражало не слишком много эмоций, но от наблюдательного собеседника вряд ли укрылось бы, с каким недоверием он посмотрел на предложенное ему кресло, будто оно таило внутри выдвижные копья.
И все-таки сел. Но к вину не притронулся - во-первых, не предложили. Во-вторых, слегка мутило.
- Я полагал, вы испросите отчет о миссии в ущельях... Простите, ваше величество. Вы упомянули мой провидеский дар... Право, он не заслуживает вашего внимания. С самой ранней юности он причиняет в основном неудобства и никогда не бывает эффективен. Вы же знаете, что я не могу использовтаь его сознательно.
Что греха таить, герцог лукавил, но всего только наполовину. Он в самом деле еще не умел пользоваться даром по своему усмотрению, но изучил обстоятельства, в которых силе провидения было свойственно работать на полную катушку.
Одним из таких условий была физическая боль. Там, где его дар зародился при возрастании, там он и жил - в полубреду и мучениях.
Очень странно, что Мэндос вызвал именно его, чтобы попросить погадать. К чему бы это? Мало что ли предсказателей в аду? Или это очередная ловушка?

Он вздрогнул, когда император коснулся его руки, и его надолго еще приморозило к креслу, как старые добрые времена. Тысячелетия могли сменять друг друга, а прикосновение Мэндоса оставалось таким же парализующим, как у ядовитой змеи.
Когда герцог сумел взять кувшин и наполнить кубки, руки его пару раз заметно вздрогнули, но дрожь не была мелкой - скорее, пара крупных судорог. Свой кубок он взял за ножку пальцами обеих рук.
Одно только ему удавалось с давних пор лучше, чем контроль за собственным телом. Он научился смотреть на императора прямо, но чуть насквозь, как будто вглядывался не в него самого, а в его полупрозрачного двойника чуть впереди. Так что взгляд у него хотя бы не бегал и не прыгал с вещи на вещь, с угла на угол.
- Простите, ваше величество, за невольную дерзость. Я вовсе не пытался увести ваше внимание от вопроса. Да, вы правы, я не знаю провидцев моего уровня в Аду. Я знал несколько, но их сейчас нет в живых.
Абигор отпил немного вина и вытер уголок губы костяшкой пальца, хотя там ничего не было, и движение было скорее нервным.
- Я всегда был сосредоточен на боях, и совсем не занимался пустяком, каким по моему мнению являлся мой якобы провидческий дар. Он, спешу уточнить, никогда не был однозначным, и лишь вероятностным. Притом, одолевал меня всякий раз, когда я не мог себя контролировать. Например, во сне. Эти условия я, несомненно, могу воссоздать в любое время, но нет гарантий, что видения посетят меня...
В любом случае, несмотря на некоторые лишние жесты и неуверенные провисы между словами, герцог сидел вполне спокойно. Он просто уже понял, что метаться нет причин, его давно загнали в угол, с самого начала.

Отредактировано Abigor (2012-04-25 16:51:15)

Император всегда был непредсказуемым, так что Абигор никогда не пытался читать по его лицу или тону, или любым другим внешним признакам. Мэндос мог, сладко улыбаясь, намотать чьи-нибудь кишки на вилку, а мог с совершенно бесстрастным лицом кого-нибудь помиловать. Всякое бывало. Так что сейчас герцог решил принимать свою судьбу, какой бы она ни была, и только немного съежился в кресле, когда император подошел сзади.
Тем не менее, он его даже не тронул, а то, что говорил, было даже интересно. Правда, он не совсем понял, в чем суть. Кто научился давать сдачи? Кому? За что? И почему это интересует его величество?
Все разъяснилось, стоило ему увидеть изображение в бокале.
Только слепой идиот не смог бы разглядеть в появившихся лицах то, от которого они произошли. Разумеется, черты были не идентичны, но во всем, в линиях скул, разрезе глаз, рисунке губ, в каждой черточке словно вспышка был четко виден один образ.
Абигор может был и идиотом, но уж точно не слепым. Он сразу понял, о ком идет речь, и в первую секунду даже сунул себе за ворот два пальца, чтобы вдох не встал поперек горла. Но в остальном, совладал с собой, лишь нервно дернулись губы перед тем, как он заговорил:
- Откуда же мне знать новости... Но они, бесспорно, удивляют. Но если я правильно понял, это дети демона... Им вполне могла передаться какая-то крошка его силы, а наши не ожидали и расслабились. Никто по-настоящему серьезный не стал бы с ними драться. Это же люди.

- Я и не помышлял о притворстве, мой император, - сознался Абигор, и притом не лгал ни капельки. - Я сразу понял, чьи это дети. Мне до сих пор тяжело произносить это имя вслух. Гнев давит мне горло. Простите меня. Я слаб.
Он поднял взгляд на Мэндоса и инстинктивно вжался в спинку кресла, схватившись за подлокотники, когда увидел кровавую рану на щеке владыки. В этот же момент в его голове будто щелкнула вспышка, не слишком болезненная, но кратковременно ослепляющая. Герцог вскрикнул и схватился за лоб одной рукой, а вторая так мертвой хваткой и держала подлокотник, который начал опасно трещать от такого нажима.
- Проклятье... - натужно выдохнул Абигор и оскалился. Однако, сам себя буквально выкинул из кресла и взвился на ноги. - Это диверсия! Я сей же час прикажу обыскать покои! Вы ранены, мой император?
Как бы там ни было, он все еще был на службе, хоть и растерялся - перед глазами все немного расплывалось. И его самого не оставляла мысль, что эта вспышка имела какую-то странную природу. Кто был сейчас способен на дистанционное воздействие, способное ранить самого Мэндоса?

Абигор рухнул обратно в кресло и вытаращил глаза, когда императорская ладонь прижалась к его лицу - от силы нажима внутренная сторона верхней губы поранилась о зубы и закровила. Понятное дело, чем-то он разгневал Мэндоса, да оно и понятно... сразу-то не сообразил, как неловко вышло бы, заори он во все горло, и сбежалась бы стража, слуги, а тут император в крови и он корчится, хватаясь за голову. Дивно.
Но все же, не стоило его так хватать. Можно было и словами сказать.
Герцог уже начал задыхаться понемногу, когда император его отпустил. Он сразу хватанул ртом воздуха и закашлялся, и тут же поперхнулся.
- Император... за что? - тихо спросил он, без страха, а с какой-то детской горечью - словно ребенок, не понимающий, почему его наказали. - Я ничего не знаю, император.
Он зажмурился и стиснул зубы, думая только о том, как это пережить - забытое ощущение чужих рук на голове, и потрескивание молний, уже причиняющих боль, в таком малом количестве. Стань их чуть больше, и они его убьют. Он умрет от отвращения как последний неврастеник.
Ко всему прочему, его еще и затошнило. Памятуя свой единственный опыт мучительного блевания в императорском дворце, Абигор сдерживался из последних сил.
- Я ничего не вижу! - вскрикнул он из последних сил и дернулся в бесполезной попытке уйти, увильнуть, выскользнуть из парализующего его захвата, чо угодно, пусть бы лучше срезал с него кожу полосами. - Отпустите меня! Что я могу знать о Спарде и его детях? Да я слышать об этом ничего не хотел! Это ошибка, моего дара больше нет, нет! Он уже не проявлялся пятьсот лет, я все потерял!
Сознание уже уплывало от него в какую-то полыхающую даль, и все попытки цепляться за реальность слабели с каждой секундой. Герцог взвыл и выгнулся, когда особенно хлесткий заряд припек его за ухом.

Отредактировано Abigor (2012-05-09 21:12:42)

Ну нет, Абигор был совершенно не настроен на то, чтобы поддаваться боли. Он предпочел бы ее вытерпеть, и чтобы она поскорее, в общем, закончилась. Но только при этом хотелось вести себя очень мужественно, насколько хватало сил.
Он ждал, что императору вскоре надоест его мучить, потому что это никогда не было интересным - он мучился совсем не томно, а как дурак последний.
Но сейчас Мэндосу явно что-то такое чрезвычайное от него понадобилось, ибо пытка была запредельной. Герцог в свое время предупреждал боевых товарищей - шутить с ним можно, он не совсем такой уж зануда, но только пусть никто и никогда не рискует трогать его голову под волосами. Масштабы трагедии после этого сложно будет так вот сразу полностью оценить.
Но теперь он был в таком положении, что никак не мог выпустить подобающую реакцию на все это безобразие. Дерзить императору, не говоря уж большем, представлялось ему немыслимым, даже если в этот момент император творит что-то несусветное. И причиняет ему боль, не сравнимую ни с чем. Так он не страдал даже когда ему попало разрывным шаром прямо в левый бок и снесло его начисто от ребер до бедра. Регенерировал  до полного излечения считай неделю, если не больше, до конца оправился не сразу, но и то... не так все это было, не так.
Очевидно, что Мэндос добился желаемого, когда дерганье в кресле прекратилось в один миг, как будто герцог Абигор таки испустил дух прямо в императорских покоях. И в самом деле, он обмяк в кресле, уже не реагируя ни на молнии, ни на слова, вообще ни на что. Голова откинулась на спинку как на тряпичной шее, и под пеленой полуопущенных ресниц блестели белки закатившихся глаз. Из углов рта по щекам и подбородку стекала слюна-пена.
Внутри его головы сейчас со сверхъестественной скоростью щелкали слепящие вспышки, среди которых мелькали картины, кружились какие-то отзвуки, и верчение замедлялось постепенно,  пока судорога не оставила его тело, и герцог не обмяк, уронив голову на грудь.
Он видел кромешную ночь – такую темную, что в ней извивались только редкие всполохи молний. Его сознание было похоже на камеру, привязанную к птице – оно взбиралось и взбиралось вдоль каменной стены, конца которой все не было. Лишь через несколько минут вверху засветилось мертвенно-серое небо, и хлынул ливень, холод которого пробирал даже с виду.
На фоне неба чернели две фигуры одного роста, но чуть отличающиеся по силуэту. Секунда – и они слились в одну общую тень, и из того места, где они стояли, стала расползаться кровавая лужа. Она становилась больше и больше, пока не начала стекать ручьями со стен башни, окрасив ее в алый.
И тогда сознание словно сорвалось, с дичайшей скоростью полетев вниз, не упуская из виду вершину, пока свет не погас снова.
Следующая картина высветила человека, лица которого было не разобрать – он сидел вполоборота и почти весь утопал в тени. В этом видении не было ничего особенного – обстановка вокруг него напоминала трактир, только совершенно пустой, хотя человек явно сидел со стаканом – неясно, кто ему наливал.
И тут, в отличие от предыдущего видения, почти полностью скрытого тьмой, это начало светлеть на глазах. Сначала все просто стало ярким, высвечивая черты незнакомца, но ослепительно-белое сияние все поглощало и поглощало картинку, пока не сожрало ее полностью. Последним исчез темнеющий силуэт, превратившийся на долю секунды всего лишь в штриховку.
В этой жгуче-белой тишине что-то продолжительно и переливчато звякнуло – как будто на каменный пол упало тяжелое украшение на длинной цепочке. И тут же белизну прорезал алый всполох, постепенно проступающий как кровавое пятно  сквозь чистую простынь. Прежде чем сознание Абигора погасло, он успел увидеть, как драгоценный камень в оправе накрывает чья-то рука.

Абигор не шевелился некоторое время. Было совершенно очевидно, что от нескольких хлопков он не проснулся, и даже не собирается.
Неизвестно, сколько он так собирался сидеть, пока из-под занавеси волос, закрывающих опущенное лицо, не донесся почти незнакомый голос - слишком низкий для герцога, и такой странный, глухо-гулкий, как в пустую кастрюлю.
- Нельзя потерять навсегда. Все потерянное возвращается, император. На срубленном дереве все равно будут расти побеги... Они живучи. Целое нельзя разделить - только разломать, да и поранишься об острый край... Одно на троих против тысячи тысяч твоих...
Он прервался так же внезапно, как и заговорил, раскашлялся и вдруг сипло, с надрывом вдохнул. Через секунду на Мэндоса вновь смотрел герцог Абигор - только глаза его были полностью черно-красными из-за лопнувших в белках капилляров. Эта краснота всегда рассасывалась очень медленно, и он еще пару часов после приступа прорицания ходил такой.
Вид у него был совершенно измотанный и больной - даже хуже, чем обычно в последнее время.
Но он счел за благо ничего не говорить -да и сил не было. Как правило, он очень смутно помнил свои видения, и этот раз не был исключением. Все это запомнилось ему как бешеное мелькание чего-то и ужасная головная боль. А о том, что он еще и говорил что-то, Абигор понятия не имел. Ему конечно пару раз рассказывали, что он во время прорицания бухтит, но никто не давал подробностей, так что он считал, что это шутки.

Абигор хоть и не умел менять облик, но ему в такие моменты это было и не нужно. Его вид сам непостижимым образом менялся в зависимости от обстоятельств, притом, безо всякого внешнего изменения черт. История запомнила его как блистательного герцога на драконе светлого челом и все такое прочее, кто-то из боевых товарищей помнил с героически перекошенным рылом в воздухе между молниями и огненными всполохами, кому-то довелось видеть иное, о каком в хрониках не расскажешь, но бывал и и такие моменты, когда он выглядел как человеческий подросток, таким маленьким и съежившимся, вот как сейчас.
Герцог сидел в кресле, втянув голову в плечи и сложив руки. Ему пришлось принять чашу, и даже сделать глоток, но он камнем рухнул в желудок, не принося никакого облегчения.
Он задумался на минуту - знает ли император, почему он сейчас такой взъерошенный и жалкий, как раздавленная мышь? Разумеется, ответ был один - императору решительно все равно, почему. Но Абигор задумался все равно, ибо ему было необходимо понять.
Не из-за страха, нет. Он никогда не боялся Мэндоса. Когда-то трепетал, потом благоговел, потом восхищался, потом преданно служил и шел единым курсом на благо державы. Но не боялся никогда.
Сейчас он рядом с владыкой не испытывал ничего, и не знал, что с этим делать. В душу с тихим бряцаньем упало первое в его жизни сомнение. В случае со Спардой гнев и ярость от предательства были мгновенными, как удар копья, и у него не возникло с ними трудностей. Предал - ненависть. Все просто.
Император его просто замучил. Потому что он мог. Он же император. И у герцога Абигора впервые зазудел крохотный злой комарик - за это ли он служит своему владыке?
И это убивало его похлеще всего остального. Все, что осталось от его непробиваемого понимания долга, дрогнуло, но устояло, однако там завелась червоточина. В самом фундаменте.
- Да, мой император, - выговорил он неживыми белыми губами. В очередной раз герцог Абигор пошел по простому пути - выключил все, кроме простейших реакций, чтобы подумать обо всем этом когда-нибудь потом. - Которого?